Борислав Струлев: У хирурга есть скальпель, а у меня виолончель

Что чувствует музыкант, когда после концерта в филармонии играет в палате больных детей или в шахте, как можно помогать красиво, почему госпиталь должен находиться в центре Москвы, а успешные бизнесмены — вкладываться в авангард XXI века? “Правмир” беседует с Бориславом Струлевым — российско-американским виолончелистом, продюсером, попечителем благотворительного фонда помощи детям с онкологическими заболеваниями «Настенька» при НИИ детской онкологии и гематологии имени Н. Н. Блохина.

Тяжело видеть больных детей, но надо играть, как в детском саду
– У вас брали десятки интервью, и лишь в некоторых из них вы говорите, что вы попечитель фонда “Настенька”. Почему так? Вас не спрашивают или вы не хотите говорить?

– Попечитель фонда – это не звание, не гордость, а просто жизнь. И я как раз всегда стараюсь говорить о фонде, просто не во всех интервью это получается. С создателем и директором фонда Джамилей Алиевой мы познакомились на фестивале “Усадьба.Джаз”, разговорились. Меня поразило, как она, потеряв из-за онкологии сына, старается помогать другим. Эта беда сделала ее мотиватором на всю жизнь. Не дай бог почувствовать это на себе. Мы можем только быть рядом.

И фонду нужен был человек, который бы не боялся и не стеснялся со сцены говорить о благотворительности и помощи, и призывал к этому других. Конечно, я сразу согласился. Мне кажется, мы должны каждую секунду созидать и помогать. Так устроена жизнь.

– Как вы можете описать свою роль в фонде?

– Когда-то я играю детям в больнице и в эти моменты воспринимаю себя как медицинский инструмент. Вот у хирурга есть скальпель, а у меня виолончель, потому что музыка также лечит. Веришь не веришь, но когда приходишь в зал и слушаешь Моцарта, бегают мурашки… такая эмоция! Врачам это тоже надо – они на скорой приезжают к нам домой по вызову, если нужна срочная помощь, а тут музыка приехала к ним.

А так, конечно, мое дело связано с мероприятиями и публичностью. На афишах всегда ставлю логотип “Настеньки”, передаю сумму от части проданных билетов. Однажды американский фонд “Оранжевый Пингвин” через меня передавал пластиковые трубочки для откашливания, но встал вопрос: они дарят, а мы взять и ввезти в Россию не можем, потому что нет акцизной марки. Бывают, кровати стоят на таможне, и мы понимаем, что легче купить новые, чем растаможить уже подаренные. Благие деяния иногда упираются в реальные трудности бюрократические, но мы не унываем.

А однажды дети поучаствовала в моем проекте ArtCello – они рисовали, а потом эти рисунки я вставил в виолончель. И когда пришел к ним в палату, уже ничего не нужно было говорить, а просто играть. Дети увидели свое искусство на инструменте, и у них в глазах была такая радость, что готовы были танцевать и забыли про капельницы.

– Играть для детей в палате легче или сложнее, чем на сцене в филармонии?

– Это другое. Я должен быть владеть двумя полушариями: видеть больных детей – это сердце наразрыв, что тут скрывать, безумно тяжелая участь у ребят. Но это не приговор, это временно, и дай Бог, чтобы прошло как можно быстрее и не вернулось, на что мы очень надеемся. С другой стороны, я артист, и мне нужно не видеть эту боль, играть, как будто я пришел в детский сад. Но играть не что-то траурное, а мажорное, веселое, например, музыку Баха или мелодии из “Бременских музыкантов”. Может быть, в перспективе какой-то ребенок выздоровеет и захочет учиться игре на виолончели.

Я должен принести позитив, надежду и энергию. Ведь дети и родители останутся в палатах и будут там жить, пока другие не придут навестить. Когда двери закрываются, у них остается капельница и комната с серой стеной.
Конечно, хорошо бы иметь этот онкоцентр где-нибудь в центре города, а не на Каширском шоссе. И так страшная болезнь, да еще и в страшном месте – это не помогает выздоравливать.

Я считаю, что такой безумно успешный и богатый город Москва может позволить себе выделить в центре место для самого сокровенного – для спасения жизни, вставания на ноги больных детей и людей вообще. Есть куда стремиться, и хочу пожелать директору фонда Джамиле Алиевой не сдаваться.

– Какая у вас главная мечта, связанная с благотворительностью?

– Наша с Джамилей ближайшая мечта – чтобы в Москве летом открылся большой музыкальный фестиваль или гала-концерт на открытом воздухе, где будет рок, джаз, классика. Мы пригласим хорошего ведущего, и пусть каждый проданный билет пойдет в фонд. И мы пригласим детей, которым можно покидать больницу, врачей. На экранах покажем успехи докторов: Надо знать своих героев в лицо. И это не неподъемная миссия. У меня много друзей-музыкантов, которые откликнутся.

Надо один-два раза в год делать благотворительный бал. Есть же Венский бал. Люди танцуют и празднуют жизнь. Точно так же надо праздновать жизнь с благотворительностью. Весь мир это делает, и мы не должны быть в конце листа в этом плане, стесняться или бояться. Это нормально – поучаствовать в благотворительном забеге, прийти вечером на ужин в ресторан, послушать выступление оперной дивы, выпить бокал шампанского и выписать чек в фонд. Маститые фонды умеют красиво организовать ивент.

Мы с вами сейчас зашли для интервью во французский ресторан. Вот я смотрю и думаю: господи, очень красивое место, и оно будет пустым до 18-19 вечера. Может, кто-то, как мы, забежит выпить кофейку. Но мы с фондом могли бы договориться с директором этого ресторана и с 12 до 16 провести здесь детский аукцион, привести людей, сыграть хорошую музыку.

– По-вашему, благотворительность должна быть красивой?

– Это нормально, и так везде. Я сейчас говорю именно о сборе средств. Когда врач едет на учебу и узнает, как еще можно лечить рак – это уже благотворительность, благое дело этого человека. И было бы хорошо делать для врачей какие-то программы успокоения в такой стрессовой работе, так же как мы заботимся, скажем, о космонавтах.

Я только что участвовал в благотворительном концерте “Дмитрий Хворостовский и друзья – детям”. Хворостовский несколько лет организовывал такого рода концерты и собирал уникальных артистов, которые пели ради сбора денег для детей. Это потрясающе просто. И это продолжается. Спасибо фонду им. Дмитрия Хворостовского. И мне кажется, фондам нужно иногда объединяться и проводить такие проекты совместно.

Так же интересные вещи можно делать с ресторанами или кафе, где, например, бургеры, салаты или напитки называются “Настенька”, а средства от продажи идут в фонд.

– То есть для вас не стоит вопрос, какая помощь важнее – деньгами или делами, и приближают ли какие-то другие формы помощи к чужой беде и боли?

– Вы знаете, есть дела и помощь волонтерская, которые иногда нужны больше, чем деньги. А есть вещи, которые нужно купить или оплатить номер в гостинице или хостеле родителям, которые приехали с ребенком лечиться из другого города или даже страны. И если у вас нет денег, чтобы снять номер, то для этого есть фонд. Так везде принято.

Любая помощь нужна. Вы можете выслать 50 рублей смской, а деньги упадут на счет фонда. Соприкоснулись вы с болью или нет, но частица вашего добра как-то помогла. Задача фонда – правильно показывать отчетность, чтобы человек увидел, что Федор спасен, а врач Антон Семенович уехал на стажировку и научился делать операции.

“А слабо тебе сыграть не в доме культуры, а в шахте?”
– Вы можете вспомнить свое первую встречу с человеком, которому нужна была помощь?

– Я не могу меркантильно рассказывать, что когда-то в школе кому-то что-то подарил. Понимаете, я с восьми лет занимаюсь музыкой. И играть на виолончели – это тоже благотворительность. Сидеть по 6-8 часов в день, заниматься, чтобы донести великие ноты, которые написал Моцарт или Бетховен… И как продюсер я могу объединить двух 3 – 5 – 10 разных по стилю артистов, и вдруг на сцене получается невероятное добро.

– Ваши эксперименты с жанрами – это способ популяризировать классику?

– Честно говоря, я это делаю не ради популяризации, это мой стиль жизни. Можно переигрывать популярные мелодии, как это делали до нас уже сто лет – я живу и придумываю новые пути в искусстве. С другой стороны, да, во всем мире заставить купить билет и слушать два часа виолончелиста или любого одного исполнителя – это безумно трудно, если только этому исполнителю не 70 лет и его портрет не на каждом столбе. Поэтому сидеть, ждать погоды у моря я не хочу, а создаю сам, и моя виолончель органически входит в разные жанры. Я не говорю “нет”, пока не изучу вопрос и не сделаю несколько попыток – а почему бы и нет? Говоря “нет”, мы просто отрезаем возможность, и это уже не благое дело.

В октябре я уезжал в Белгород на премьеру рок-оперы, мюзикла, написанного митрополитом Белгородским и Старооскольским Иоанном. Он композитор, когда-то обожал рок и на свои стихи сочинил невероятной красоты музыку. А прекрасно оркестровал все мой друг, композитор Роман Львович. У нас был первый показ с симфоническим оркестром, вокальными солистами и виолончелью. Я называю эту рок-оперу “Иисус Христос – суперзвезда. Часть 2”.

Эта музыка про любовь, родителей, “хлеб отца моего” – самые правильные чувства для человеческой жизни. И это все заложено в музыке. Кто-то ходит в храм, а кто-то придет в филармонию, как в храм, задумается. Проект откроет глаза многим.

– На что?

Что существует чистая, откровенная любовь и дружба, что существуют в мире какие-то суеты и занятость, и что за суетой мы порой не видим главное. Прослушав наш эпический мюзикл, человек станет лучше.

– А как так получилось, что вы спустились в шахту и играли там?

Когда-то в городе Губкине выступал великий Ростропович. И на одном из фестивалей в Белгороде был директор губкинской шахты и, то ли чтобы меня подколоть, то ли чтобы внести в разговор нотку интриги, спросил меня: “А слабо тебе сыграть не в доме культуры, а в шахте?” Говорю: “Знаете, чего только не было… Давайте попробуем, я подумаю”. И разошлись. И через какое-то время звонит и говорит: “Все готово. Мы побелили цех по ремонту техники, там будет концертный зал, завезем стульчики из Икеи, поставим колонки. Вместе спустимся в определенное время. Ну как?”. Я говорю: “Вы серьезно?” – “Да, шахтеры уже в курсе”.

Вот как относишься к своим работникам, таким и будет производство. Их не испугала слишком интеллигентная виолончель. И я вместе с митрополитом Иоанном спустился в шахту.

– Вам было страшно?

Ехать несколько минут вниз в темноте в лифте два на два – ну о чем вы говорите? Это адреналин. И это был русский рекорд Гиннесса по игре на виолончели на глубине.

– А как же акустика?

Была хорошая. Это же большой цех, металл, руда вокруг нас. И знаете, что я сказал шахтерам? “Я вам буду играть Баха, который всю жизнь играл на органе. Орган – из металла, а его добываете вы”. Круг замкнулся.

– И как они отреагировали?

– Мы все обнялись потом, фотографировались. И они были просто “Ваааау. Вот это сила инструмента!”. Кто-то сравнивал мою виолончель и вибрацию струны со звуком отбойного молотка. Они хотели найти какое-то соединение. Все эти звуки и шахта… Взрыв руды. Два дня назад мальчик погиб там… Был неправильный взрыв, и его завалило… Все в курсе, какая опасная работа… и как важно каждую секунду быть начеку и всегда понимать, что над твоей головой тонны руды.

Но я шел в шахту не для рекорда. Благотворительность – это норма жизни.

Мне кажется, ребенку можно говорить все что угодно: “получай пятерки, занимайся спортом”, но если родитель сделает что-то благотворительное и это невзначай увидит ребенок, то для него будет мастер-класс на всю жизнь.

– У вас был такой мастер-класс?

– Вы знаете, мои родители отдали всю жизнь музыке. И я понимал, что это как церковная служба. Вот есть служение Богу, а есть музыке. Музыка такой же Бог в плане отношения и ответственности, здесь нельзя лениться. Это труд. Это каждую секунду духовная работа.

Мой отец всю жизнь пел в хоре Минина, а у этого хора была база в Знаменском соборе на улице Варварка, и папа меня часто брал на работу – ну не с кем было оставить. И мне никогда не было скучно, хотя я не понимал церковнославянских слов. Они тогда репетировали Свиридова и “Литургию” Рахманинова, и это была такая же магия, как будто сходить на службу. И мое мировоззрение как музыканта сформировалось там.

Мало кто понимает, но я частенько оказываюсь на сцене именно с оперными певцами и вместе с ними выступаю, “пою” на виолончели. У меня есть целая программа, где я играю с оркестром оперные арии, а недавно создал программу на музыку Игоря Крутого для шоу “Дежавю” Дмитрия Хворостовского – его уже нет с нами, но музыка может жить, и поскольку я не баритон, а виолончелист, могу себе позволить играть это в честь великого Хворостовского.

Нельзя думать, что государство для ребенка что-то выберет
– Не жалеете, что выбрали именно виолончель?

– Так просто совпало, и это было абсолютно комично и банально. Но что вы хотите от восьмилетнего переростка? В Китае с двух лет играют. Когда мы пришли в музыкальную школу, чтобы записаться на вокал, директор сказал: “Борислав! Ты подумай! Все жизнь стоять со скрипкой? А с виолончелью ты всегда будешь на стуле”. Им наверное, надо было набрать больше виолончелистов, а все места на фортепиано или скрипку уже разобраны. А мои родители – это только рояль или вокал. Но можно ли жалеть? Нет. Делаю ли я благое дело? Делаю. Моя виолончель стала моим продолжением и инструментом жизни

Вообще сделать то, что никто никогда не делал до тебя и не повториться после – это высшая мера, ради чего мы служим искусству.

Очень много довольно успешных музыкантов и художников делают все под копирку. Публика приходит, и хорошо. Понятно, что Родион Щедрин не будет звучать часто на всех радиостанциях. Вообще великая музыка всегда была поддержана царями и королями. Но сейчас я что-то не вижу, как “Газпром” заказывает у наших вот-вот уходящих композиторов что-то новое, русское, великое.

– А нужно?

– Я считаю, что да. Нужно вкладывать в свою родину, в ее будущее, в ее интеллектуальные достижения. Я бы хотел видеть заказ от успешнейших наших бизнесменов, чтобы через двести лет было, что вспомнить о нашем времени. Да, Дунаевский уже есть, Шостакович, Прокофьев, Кабалевский. Но что XXI век даст?

У нас нет артистического риска. Менеджеры боятся, что не продадут билеты и финансово прогорят, поэтому лучше звать старых звезд и желательно западных. А звезды думают, ну зачем я буду делать что-то новое, когда и мои старые песни и так любят? Но где место для авангарда XXI века?

Всегда натянуты отношения между политиками, но залы Карнеги-холла во все времена полны на концерты русских артистов. Я вижу невероятную любовь американцев к российской культуре.

– Вы как-то сказали, что ваши родители бросили все, чтобы развивать ваш талант и мама даже переехала с вами в Америку. А что если родители пожертвовали собой, а потом ребенок не стал успешен, как вы? Ведь повзрослевший ребенок может обвинить родителей, что занимался не тем, что ему интересно, например.

– В каждой семье по-разному, конечно. И у меня нет такого совета родителям. Но все в семье. И в доме должно что-то происходить, чтобы ребенок встал на правильные рельсы. Ни в коем случае не должно быть насилия или заставления. Дело не в том, что нужно заставить мальчика стоять десять часов и бренчать на скрипке. Но надо обязательно искать и открывать таланты в детях.

Мы их хотели, мы их родили… Это огромная ответственность и нельзя думать, что вот ребенок пойдет в школу и государство для него что-то выберет. Конечно, проще, если родился в семье музыкантов. Рояль, концерты, консерваторские друзья. Посмотрите на Китай, где в 3-4 годика играют, как роботы. Там фабрика талантов.

– А как же детство?

– Просидеть все детство в подъезде с пивасиком и сигареткой или дома, играя в компьютерные игры, – это брошенство. А вот если ты поехал на конкурс в другой город, познакомился с ребятами, о тебе написала газета – вот это детство. И если ты играешь на скрипке, это не значит, что ты не должен бегать с мячом, ходит в бассейн, общаться с друзьями. У меня никогда не было такого “Ах, Бориславчик, в руки нельзя ничего брать”. Я носил кирпичи на даче, у меня был велосипед, футбол, а потом раз – виолончелька. Это очень мне помогало. Хотя, конечно, я понимал, что музыка – это мой хлеб, и если я сломаю палец – все псу под хвост.

– Вы уже тогда понимали, что это ваша профессия?

Ну а как? Я все-таки родился в семье музыкантов. Может быть, стал бы химиком или зоологом, но честно говоря, не очень это себе представляю. Как-то все было выбрано судьбою.

– Верите в судьбу?

– Верю.

– “Нужно найти себя в жизни и понять — кто ты. С большой любовью делать то, для чего ты рождён”, сказали вы однажды. А как понять для чего человек рожден?

– Если вы съедите клубнику, а у вас появится диатез, вы сделаете вывод: мне нельзя есть клубнику. Пробуете сашими – не нравятся, понимаете, что мне не нужна сырая рыба. Если делать шаги, ошибаясь, естественно, все время выбирать, то можно найти свое. Любой ребенок к чему-то расположен. Когда у нас в доме появилась виолончель, я как в басне “Мартышка и очки”, не мог издать и звука, но был такой интерес, виолончель – это как новый человек в семье, и понимал, что как можно скорее нужно заиграть.

Жизнь это прежде всего энергия, и нужно уметь ее созидать. Можно вяло брать интервью, вяло играть на виолончели. Вроде, играет, выучил ноты, но не трогает. Профессионалом надо быть, зайчик ведь тоже умеет играть на барабане.

Послушаешь Моцарта – и уже жить легче
– А как, на ваш взгляд, можно не в семье научить детей помогать другим людям?

– Ну, например, одна школа может помогать другой или старшие ребята брать шефство над младшими. Школьники могут делать посылки с едой и относить нашим старикам. Это все безумно просто, но нужно, чтобы все было не чудовищно кустарно.

Тяжело наблюдать за стариками, они боятся старости, хотя XXI век, не должно быть так страшно все. Да, мы приходим одни и уходим одни. Но у нас, если ты старый, то сразу “мне это нельзя”, “я туда не пойду”, “мне не нужно так одеваться”. Хочется западной манеры чуть-чуть. Чем ты старше, тем больше должно быть таких мыслей: “Наконец-то я могу поехать в путешествие, потому что я работал”.

– Вы не боитесь старости?

– Нет, не боюсь, потому что я не даю себе, своему характеру на этом концентрироваться и даже рассуждать. Когда мы видим старика-пианиста Артура Рубинштейна, и он дает интервью, и видно, что у него молодая душа и молодое сердце. Профессия нас омолаживает. Послушаешь Моцарта и уже жить легче, как ни крути. Эти звуки, история, Тирольские горы… наша душа и сердце впитают это, как губка, и мы обогатимся и станем лучше и глубже. Все время надо расти, чтобы не было стыдно за прожитые годы, чтобы до тебя хотели дорасти.

– Этот вопрос вам задают часто, но все-таки тоже спрошу: кем вы сейчас себя ощущаете больше – русским или американцем?

– Я родился в Москве, учился в центральной музыкальной школе, в первые годы учебы объездил всю Россию с концертами. Потом получил стипендию и уехал учиться в Нью-Йорк.

Да, так получилось, что в Россию потом я приехал только спустя 12 лет. Но моя задача всю жизнь – прославление российской культуры. Абсолютно не важно местонахождение музыканта, кто он и что он, все видно и слышно в его деяниях.

Раньше в 90-х люди уезжали, забывали языки, были огромные политические скандалы, термин “невозвращенцы”. Ощущение депрессии и ностальгии. Помню, нам с мамой знакомый привозил бородинский хлеб, папа передавал газеты. И слава богу, что эти барьеры never came back.

Я тот человек, который получил бесплатное американское образование, нажил друзей, лучших музыкантов всех жанров, и готов сейчас делиться, работать на благо родины.

Иногда Джамиля при встречах мне говорит “Помнишь вот того активного мальчика? Он уже выздоровел и уехал с мамой домой!”. И это большая радость, потому что потеря человеческой жизни – самое страшное. Никто ни отчего не застрахован, но не дай бог, конечно. И наше дело как-то… предвосхищать это. Хочу всем пожелать жить полной жизнью и откликаться на благотворительность!